Неточные совпадения
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная
в задумчивость, не замечает, где
сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд
в улицу,
в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей
в год две трети жизни, кровь,
мозг, нервы.
Бесконечное страдание и сострадание были
в лице ее, когда она, восклицая, указывала на несчастного. Он
сидел в кресле, закрыв лицо руками. И она была права: это был человек
в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три дня тому уже безответственный. Его
в то же утро положили
в больницу, а к вечеру у него уже было воспаление
в мозгу.
Но и вечером,
в этом душном томлении воздуха,
в этом лунном пронзительном луче,
в тихо качающихся пальмах,
в безмятежном покое природы, есть что-то такое, что давит
мозг, шевелит нервы, тревожит воображение.
Сидя по вечерам на веранде, я чувствовал такую же тоску, как
в прошлом году
в Сингапуре. Наслаждаешься и страдаешь, нега и боль! Эта жаркая природа, обласкав вас страстно, напутствует сон ваш такими богатыми грезами, каких не приснится на севере.
В разгоряченном
мозгу Половодова мелькнула взбалмошная мысль, и он решительно позвонил у подъезда заплатинского дома. Виктор Николаич был уже
в постели и готовился засыпать, перебирая
в уме последние политические известия; и полураздетая Хиония Алексеевна
сидела одна
в столовой и потягивала херес.
«Мы
сидели тогда по углам, понурив унылые головы, со скверным выражением на озлобленных лицах…» «Развив наши
мозги на деньги народа, вскормленные хлебом, забранным с его поля, — станем ли мы
в ряды его гонителей?..»
В прокламации развивалась мысль, что интересы учащейся молодежи и народа одни.
Действительно, странные вещи приходят
в голову человеку, когда у него нет выхода, когда жажда деятельности бродит болезненным началом
в мозгу,
в сердце и надобно
сидеть сложа руки… а мышцы так здоровы, а крови
в жилах такая бездна…
Раза два ему казалось, что подле его постели
сидит Дольчини; но все это представлялось ему
в таком смешанном и неясном виде, что когда воспаление
в мозгу, от которого он едва не умер, совершенно миновалось, то все прошедшее представилось ему каким-то длинным и беспорядочным сном.
С тех пор как я страдаю бессонницей,
в моем
мозгу гвоздем
сидит вопрос: дочь моя часто видит, как я, старик, знаменитый человек, мучительно краснею оттого, что должен лакею; она видит, как часто забота о мелких долгах заставляет меня бросать работу и по целым часам ходить из угла
в угол и думать, но отчего же она ни разу тайком от матери не пришла ко мне и не шепнула: «Отец, вот мои часы, браслеты, сережки, платья…
Изобретательный от природы, он с честью вышел из затруднительного положения, как только «Фитиль на порохе» бросил якорь у берегов пролива. Каждый полдень,
сидя на раскаленном песке дюн, подогреваемый изнутри крепчайшим, как стальной трос, ромом, а снаружи — песком и солнцем, кипятившим
мозг наподобие боба
в масле нагретыми спиртными парами, Пэд приходил
в неистовое, возбужденное состояние, близкое к опьянению.
На куче щепы и стружек
в трех шагах от ворот
сидела его Марья. Поджав под себя ноги и протянув вперед свои обессилевшие руки, она не отрывала глаз от земли. При виде Марьи
в взбудораженных и опьяненных
мозгах Степана вдруг мелькнула светлая мысль…
Оставалось теперь только кому-нибудь из двух ретироваться за спичками или за другим каким-нибудь пустяком. Обоим сильно хотелось уйти. Они
сидели и, не глядя друг на друга, подергивая себя за бородки, искали
в своих взбудораженных
мозгах выхода из ужасно неловкого положения. Оба были потны. Оба невыносимо страдали, и обоих пожирала ненависть. Хотелось вцепиться, но… как начать и кому первому начинать? Хоть бы она вышла!
Однажды перед вечером Соня и ее тетя
сидели на берегу пруда и удили рыбу. Карась плавал около поплавков и не отрывал глаз от любимой девушки. Вдруг
в мозгу его, как молния, сверкнула идея.
Когда я видел его чистенькую, худощавую фигурку, большой лоб и длинную гриву, когда вслушивался
в его речи, то мне всякий раз казалось, что его писательство, независимо от того, что и как он пишет, свойственно ему органически, как биение сердца, и что еще во чреве матери
в его
мозгу сидела наростом вся его программа.
Он гнал от себя эту мысль, гнал всем усилием своего рассудка, но она, как бы вследствие этого, все чаще и чаще возвращалась
в его голову и неотступным гвоздем
сидела в его разгоряченном
мозгу.
— Где он? Куда он мог деться? — гвоздем
сидел у нее
в мозгу вопрос.
Лельку ребята выбрали командиром одного из «преуспевающих» взводов.
В юнгштурмовке защитного цвета, с ременным поясом, с портупеей через плечо, она
сидела, положив ногу на ногу. К ней теснились девчата и парни, задавали торопливые вопросы. Она отвечала с медленным нажимом, стараясь покрепче впечатлеть ответы
в мозги.
В уголке, за буфетным столиком, одиноко
сидел Ведерников и зубрил по книжке, не глядя по сторонам.
Резцов кутался
в полушубок.
В сонном
мозгу было ощущение тепла внутри тела, и желание покоя, и любовь к себе; чувствовалось, что страшно, невыразимо страшно
сидеть в этом одиноком ровике под стерегущим взглядом смерти. И была грустная любовь ко всем, потому что так хорошо человеку ощущать безопасность кругом и теплоту внутри себя, и так хорошо бы сладко вытянуться под теплым мехом, расправить отекшие ноги и чтоб сонный
мозг опять погрузился
в теплое, бездумное забытье.
Непривычный к рассуждениям
мозг денщика тяжело шевелился, сосредоточивая все свои силы на уразумении факта, заключавшегося
в простом сопоставлении: «Дома без рук и без хлеба
сидят, а я у Мотыкина селедок голландских покупаю».
Был у этого богослова раб-африканец, ходивший за ним повсюду. Когда богослов вошел
в кофейную, африканец остался на дворе, за дверью, и сел на камень на припеке солнца; он
сидел и отгонял от себя мух. А сам богослов лег на диван
в кофейной и велел подать себе чашку опиума. Когда он выпил чашку и опиум начал расшевеливать его
мозг, он обратился к своему рабу.